– «Это вас они ищут…»
Кто они, на это Степка – молчок. И больше ни слова. Только стал Александра Ивановича этот Степка чуждаться, реже к нему заходить; ночевать же – ни-ни… И ни дворнику, ни писцу Воронкову, ни сапожнику Степка – ни слова. Александр Иванович – тоже ни слова…
Но каково быть насильственно вбитым во все это, ни с кем не делиться!
– «Это вас они ищут…»
Кто они, и почему они – ищут?…
____________________
Вот и сейчас.
Александр Иванович непроизвольно бросил кверху свой взор: к окошку на пятом чердачном этажике; и в окошке был свет: было видно, что какая-то угловатая тень беспокойно слонялась в окошке. Миг, – и он беспокойно в кармане нащупал свой комнатный ключик: был ключик с ним. Кто же там очутился в запертой его комнате?…
Может быть – обыск? О, если бы только обыск: он влетел бы на обыск, как счастливейший человек; пусть его заберут и упрячут, хотя б… в Петропавловку. Те, кто спрячет его в Петропавловку, все же хоть люди – во всяком случае, не они.
– «Это вас они ищут…»
Александр Иванович перевел дыхание и дал себе заранее слово не ужасаться чрезмерно, потому что события, какие с ним теперь могли совершиться, – одна только праздная, мозговая игра.
Александр Иванович вошел в черный ход.
Мертвый луч падал в окошко
Так, так, так: там стояли они; так же стояли они при последнем ночном возвращении. И они его ждали. Кто они были, этого сказать положительно было нельзя: два очертания. Мертвый луч падал в окошко с третьего этажа; белесовато ложился на серых ступенях.
И в совершеннейшей темноте белесоватые пятна лежали так ужасно спокойно – бестрепетно.
В белесоватое, вот это, пятно вступали лестничные перила; у перил же стояли они: два очертания; пропустили Александра Ивановича, стоя справа и слева от него; так же они пропустили Александра Ивановича и тогда; ничего не сказали, не шевельнулись, не дрогнули; чувствовался лишь чей-то дурной из темноты на него прищуренный, не моргающий глаз.
Не приблизиться ль к ним, не зашептать ли им на уши в памяти восставшее из сна заклинание?
– «Енфраншиш, енфраншиш!…»
Каково только вот вступать под упорным их взглядом в белесоватое это пятно: быть освещенным луною, чувствуя по обе стороны зоркий взгляд наблюдателя; далее – каково ощутить наблюдателей черной лестницы у себя за спиной, ежесекундно на все готовых; каково не ускорить шага и хладнокровно покашливать?
Ибо стоило Александру Ивановичу быстро-быстро вдруг кинуться вверх по лестничным ступеням, как за ним бы кинулись следом и наблюдатели.
Тут белесоватые пятна стали серыми пятнами и потом гармонично затаяли; и растаяли вовсе в совершеннейшей темноте (видно черное облако набежало на месяц).
Александр Иванович спокойно вошел в перед тем белевшее место, так что глаз он не видел, заключая отсюда, что и его глаза не увидели (бедный, он тешился тщетною мыслью, что невидимый проскользнет он к себе на чердак). Александр Иванович не ускорил шага, и даже – стал пощипывать усик; и…
…Александр Иваныч не выдержал.
Он стрелою влетел на площадку второго этажа (экая нетактичность!). И влетев на площадку, он позволил себе нечто, что его окончательно уронило во мнении там стоящего очертания.
Перегнувшись через перила, он вниз метнул растерянный, перепуганный взгляд, предварительно бросив туда зажженную спичку: вспыхнули железные прутья перил; и среди желтого мерцания этого явственно рассмотрел Александр Иванович силуэты.
Каково же было его изумление!
Один силуэт оказался просто-напросто татарином, Махмудкой, жителем подвального этажа; в желтом трепете догоравшей и мимо падавшей спички Махмудка склонился к господинчику обыденного вида; господинчик обыденного вида был в котелке, но с горбоносым лицом восточного человека; горбоносый, восточный же человек что-то силился спросить у Махмудки, а Махмудка качал отрицательно головой.
Далее – спичка погасла: ничего нельзя было разобрать.
Но горящая спичка выдала пребывание Александра Ивановича горбоносому восточному человеку: быстро вверх зашаркали ноги; и уже над самым ухом Александра Ивановича раздался теперь бойкий голос, но… – представьте себе, без акцента.
– «Извините, вы Андрей Андреич Горельский?»
– «Нет, я Александр Иванович Дудкин…»
– «Да, по подложному паспорту…»
Александр Иванович вздрогнул: он действительно жил по подложному паспорту, но его имя, отчество и фамилия были: Алексей Алексеевич Погорельский, а не Андрей Андреич Горельский.
Александр Иванович вздрогнул, но… решил, что утаивания не приведут ни к чему:
– «Я, а чтo вам угодно?…»
– «Извините, пожалуйста: я явился к вам в первый раз и в столь неурочное время…»
– «Пожалуйста…»
– «Эта черная лестница: ваша квартира оказалася запертою… И там кто-то есть… Я предпочел ожидать вас у входа… И потом эта черная лестница…»
– «Кто же ждет меня там?…»
– «Не знаю: мне оттуда ответил голос какого-то простолюдина…»
Степка!… Слава Богу: там – Степка…
– «Что же вам угодно?…»
– «Простите, я столько наслышан о вас: у нас общие с вами друзья… Николай Степаныч Липпанченко, где я бываю принят, как сын… Я давно-давно хотел познакомиться с вами… Я слышал, что вы полуношник… Вот я и осмелился… Я собственно живу в Гельсингфорсе и бываю наездом здесь, хотя моя родина – юг…»
Александр Иванович быстро сообразил, что гость его лжет; и притом пренахальнейпшм образом, ибо та же история повторилась когда-то (где и когда – этого он не мог сейчас осознать: может быть, дело происходило в позабытом тотчас же сне; и вот – встало).
Нет, нет, нет: вовсе дело не чисто; но вида не надо показывать; и Александр Иванович ответствовал в совершенную тьму.
– «С кем имею честь разговаривать?»
– «Персидский подданный Шишнарфнэ… Мы уже с вами встречались…»
– «Шишнарфиев?…»
– «Нет, Шишнарфнэ: окончание ве, ер [303] мне приделали – для руссицизма, если хотите… Мы были вместе сегодня – там, у Липпанченки; два часа я сидел, ожидая, когда вы покончите деловой разговор, и не мог вас дождаться… Зоя Захаровна вовремя не предупредила меня о том, что вы находитесь у нее. Я давно ищу с вами встречи… Я давно вас ищу…
Эта последняя фраза, как и превращение Шишнарфиева в Шишнарфнэ, опять что-то сонно напомнила: было мерзко, тоскливо, томительно.
– «Мы с вами и прежде встречались?»
– «Да… помните?… В Гельсингфорсе…»
Александр Иванович что-то смутно припомнил; неожиданно для себя он зажег еще новую спичку и под нес эту спичку к самому носу Шишнарфиева – виноват: Шишнарфнэ: вспыхнули на мгновение желтым отсветом стены, промерцали прутья перил; и из тьмы перед самым лицом его вдруг сложилось лицо персидского подданного; Александр Иванович ясно вспомнил теперь, что это лицо он видал в одной гельсингфорсской кофейне [304] ; но и тогда то лицо с Александра Ивановича почему-то не спускало подозрительных глаз.
– «Помните?»
Александр Иванович еще припомнил, еще: именно: в Гельсингфорсе у него начались все признаки ему угрожавшей болезни; и именно в Гельсингфорсе вся та праздная, будто кем-то внушенная, началась его мозговая игра.
Помнится, в тот период пришлось ему развивать парадоксальнейшую теорию о необходимости разрушить культуру, потому что период историей изжитого гуманизма закончен и культурная история теперь стоит перед нами, как выветренный трухляк: наступает период здорового зверства, пробивающийся из темного народного низа (хулиганство, буйство апашей [305] ), из аристократических верхов (бунт искусств против установленных форм, любовь к примитивной культуре, экзотика) и из самой буржуазии (восточные дамские моды, кэк-уок – негрский танец [306] ; и – далее); Александр Иванович в эту пору проповедовал сожжение библиотек, университетов, музеев; проповедовал он и призванье монголов (впоследствии он испугался монголов). Все явления современности разделялись им на две категории: на признаки уже изжитой культуры и на здоровое варварство, принужденное пока таиться под маскою утонченности (явление Ницше и Ибсена) [307] и под этою маскою заражать сердца хаосом, уже тайно взывающим в душах.
303
Шишнарфиевъ. – Ред.
304
Картины бреда Дудкина навеяны Белому отчасти обстоятельствами душевной болезни С. М. Соловьева в конце октября – ноябре 1911 г., впечатления от которой наложились на темы и образы «Петербурга». 26 ноября 1911 г. Белый писал Блоку: «…все, что Ты пишешь мне, полунамеками более чем знакомо: желтая прелесть – поддайся и – автомобиль, татары, японские гости, далее – Финляндия, или «нечто», имеющееся в Финляндии, далее – Гельсингфорс, Азеф, революция – та же все гамма (…) Случай с Сережей ужасно меня застиг, в две недели измучился я с Сережей: ведь одна из преследующих его ныне идей – лицо восточного человека» («Переписка», с. 280).
305
Апаши – парижские хулиганы, участники уличных беспорядков.
306
Кэк-уок (кекуок) – танец американских негров, вошедший в моду в начале ХХ в. в Европе и Америке. «На минутку сделался было модным мотив кекуока (…) Однако этот негритянский танец был вскорости позабыт», – писал Куприн в рассказе «Гамбринус» (1906) (Куприн А. И. Собр. соч.: В 9-ти т.– М., 1971.– Т. 4.– С. 352). См. шуточное стихотворение И. Ф. Анненского «Кэк-уок на цимбалах» (1904) (Анненский Иннокентий. Стихотворения и трагедии. – Л., 1959. – С. 176 – 177). В художественном сознании Белого этот танец приобрел значение исступления и опустошенности; строками своего стихотворения «Пир» (1905)
И, проигравшийся игрок,
Я встал неуязвимо строгий,
Плясал безумный кэк-уок,
Под потолок кидая ноги
(«Пепел», с. 134)
он определял «тональность» своего внутреннего развития в середине 1900-х гг. (в автобиографическом письме к Иванову-Разумнику от 1-3 марта 1927 г.– Cahiers du Monde russe et soviйtique, vol. XV, 1974, № 1-2, p. 57). Ср. строки из статьи «Штемпелеванная калоша» (1907), в которых отразились события 1905 г.: «Когда Москва обливалась кровью в декабре и красное зарево пожара сияло над городом, – у Палкина красные неаполитанцы бренчали кэк-уок. Это был не просто кэк-уок: это был кэк-уок над бездной» («Арабески», с. 343 – 344); образ из «четвертой симфонии» – «кэк-уок пурги» (Белый Андрей. Кубок метелей, с. 19). Впоследствии кекуок сделался для Белого одним из символов «дикарства ХХ века»: «…танцевали мы – кэк-уок, негрский танец; и «кэк-уоком» пошли мы по жизни (…) печать «Кэк-уока» и «Танго» – отпечатлелися на всем проявлении – в нашей жизни; и она – печать дикаря, которого якобы цивилизацией рассосала Европа; не рассосала – всосала: его огромное тело в свое миниатюрное тельце» (Белый Андрей. На перевале. I. Кризис жизни, с. 83).
307
Генрик Ибсен (1826 – 1906) – великий норвежский драматург, творчеству которого Белый придавал огромное значение. См. его статьи «Генрик Ибсен», «Ибсен и Достоевский», «Кризис сознания и Генрик Ибсен», вошедшие в кн. «Арабески».